Странички прошлой жизни. 21. Рыбалка на Дону

Чтобы попасть на Дон детства, надо сесть на старый автобус, уходящий с воронежского автовокзала на юг, и долго ехать в нем по колдобинам. В том автобусе всегда было полно народу, и все со всеми здоровались. Бабки с корзинами и мешками обсуждали, у кого, кто и где родился, кто умер, почему «вышни об этом годе совсем не уродились», про козу, которая пропала. А мужики в помятых пиджаках и рубахах, застегнутых на все пуговицы, но без галстуков, насмешливо старух задирали; мир деревенский был маленьким и замкнутым, и в нем своими оставались даже те, кто навсегда его покинул.

Дорога домой

…И ждешь, когда за мутным окошком автобуса блеснет Дон. Уже ты дома: на той стороне реки - озера, за ними дремучий, как в мультиках, лес, а на этой стороне, на холме за деревней, – аэродром с «кукурузниками» и тренировками парашютистов. Идти туда долго, но мы с друзьями иногда ходили, потому что кто ж не летал во сне.

И вот крытая соломой бабкина хата под огромной акацией. У порога стоял бивень мамонта – потрескавшийся, как кора древнего дуба. Копали огород и нашли. Всегда он там стоял, а куда делся потом, когда не стало ни бабки, ни детства, не помню.

Вместо порога у двери в хату лежал огромный мельничный жернов; бабка точила на нем ножи. Уходя в магазин или за водой к ручью, хату она не закрывала, а просто втыкала палку в петли – мо, нету меня.

Подпол в сенцах, из которого и в жару несло холодом и плесенью, под кроватью в бабкиной спальне-кухне банки с вареньем – на приклеенных к ним бумажках карандашом коряво и с ошибками помечено, из чего и когда оно приготовлено, и время медленно растворяло эти записи; кот Мурзилка – ласковый и теплый, но с холодными глазами охотника на мышей. Сундук старинный рядом с кроватью. В нем бабка хранила богатства всех времен: платья, пальто, платки, куски ткани, свечи, старинную пудреницу с мутным зеркальцем в крышке. Изредка она перебирала эти сокровища, наполняя комнату запахом нафталина.

В часах на стенке кошачьи глаза тикали вправо-влево. Ходики. Теперь и слова-то такого нет. Стол под абажуром, у окна швейная машинка Zinger с ножным приводом – трофейная: отец привез с войны; кровать с набалдашниками, послевоенная роскошь с огромной периной, – в ней и взрослый утонул бы.

В доме неистребимые запахи кур, варенья, картошки, полыни и укропа; даже лоскутное одеяло пропиталось застарелым духом сушеных трав - многолетний перегар зимнего одиночества, когда никого не ждешь, и плакать не о чем, даже болезни не пугают, и надо как-то прожить до весны, когда одеколонный запах акации накроет хату, жернов у порога, подгнившую от дождей солому на крыше, неприкаянный бивень мамонта, тоже жившего когда-то в этих краях; и скоро уже приедет внук на каникулы, надо только пережить весенние заморозки и черную грязь под галошами…

С каждым летом бабка становилась все ниже, а морщины на лице ее и руках все глубже – как трещины в иле, иссушенном жарой. Бабка расспрашивала, как там кто поживает, и вспоминала даже таких родственников, которых я вообще не знал. Рассказывала, кто, когда и о чем писал ей письма, хотя мне это было неинтересно. На жизнь она не жаловалась, про гостинцы – колбаса, чай, конфеты – долго сокрушалась: да зачем же вы тратились, все у нее тут есть, и ни в чем она не нуждается. Но лекарства от своего сына, моего отца, прятала на печке. Помню, что пенсия у нее была 19 рублей, из которых она давала рубль почтальону, приносившему деньги, и мне, а остальное завязывала в платочек и прятала. С платочком она и в магазин ходила и там расправляла его на ладони, как скатерть-самобранку, и беззвучно шевелила губами, пересчитывая монетки. Комнату она зимой сдавала постояльцам, а летом главным здесь был я. Хотя и нужна-то мне была хата – только переночевать.

От рассвета до заката

Рыбы ведь на Дону было полно! Раньше. Потому что однажды, уже к концу школы, мы с друзьями пошли на Дон, а там по берегу ходили дружинники и всех предупреждали: рыбачить и купаться нельзя! Дон стал серебряным, и несколько дней мы ходили на берег смотреть на могильный поток рыбы, еще не зная, что несчастье это – как заваленный ход в детство, и это навсегда.

Потом уже я узнал, что взорвался цех на заводе СК в Воронеже. Много ли счастья людям принес тот цех, неизвестно, а Дон с той поры стал инвалидом, и рыболовецкие бригады никогда больше не тянули сети по его берегам.

Главное для успешной рыбалки на Дону – метелика, личинка бабочки-однодневки. Заходишь в воду, выламываешь кусок глинистого грунта, и он изрыт норками, как сыр. Насаживаешь метелику на крючок, а она не сопротивляется, обнимает лапками цевье железное, которое ей через горло втыкают… Но это я с возрастом понимаю, как именно ей больно, а тогда острее был восторг рыбалки и трепет рыбы на леске.

На метелику любая рыба ловится. С мая до середины июля мы всегда были с уловом, приводя в досаду заезжих рыбаков: они с дорогими снастями на берегу сидят и ничего поймать не могут, а какие-то мальчишки с самопальными удочками тягают одну за одной! И уходят потом со снизками во весь свой рост.

А в июле у метелики наступает великий день: они покидают свои норки и превращаются в бабочек. Вылет метелики – как бег антилоп в долине Серенгети. Как огонь и вода, костер и водопад. Летней ночью - белая метель, и всю эту ночь над рекой слышны всплески, шорох и чавканье: у рыб идет пир горой.

С рассветом все успокаивается; час бабочки миновал. Прежнего рыбацкого раздолья уже не будет, хотя немного метелики остается в норках – самые робкие их души оттягивают миг превращенья. А утренний туман на лугах и озерах по-прежнему манит к себе, и это как-то связано с ливнем, в который однажды я попал на Дону и спрятался под ивой; гром шарахал над самой головой, ветер швырял гроздья дождя, они стучали по воде и по глинистому берегу и сбивали листья и целые ветки. А потом наверху решили, что хватит с меня. Солнце вышло, и берег был покрыт узором дождя, сотни ручейков журчали и пенились, смывая в Дон чернозем, листву и ветки; резко пахло травой и не пойманной еще рыбой, а вода под солнцем была фиолетово-черной.

Радуга выросла из озер и леса на той стороне реки, бесшумно протянулась над рекой и опустилась в сады на этом берегу. Казалось, что внутри нее звучит мощная и безмятежная нота – как клавиша органа. А построй к утру мост, говорил царь в сказке, – так вот же он, и не к утру, а мгновенно, и моста величественней не бывает.

Тихо на Дону, только вода с шелестом крутила буруны, и где-то далеко, у моста, дурачились в лодке мальчишки, их крики и смех разносились далеко, будто сама река подталкивала эти звуки – как ракушку, пущенную по воде.

Вечерняя зорька: безмолвный небесный парад распустился и увял, лишь редкие сонные звуки; кто-то огромный и невесомый укладывался спать прямо на реку, сады, огороды и хаты, шевелился иногда и дышал. Небо темнело и становилось фиолетовым, потом – бархатно-черным, и звезд насыпалось в нем с краями, а из сада вдоль дороги полз туман, настоянный на яблоках.

И главный смысл жизни был ясен: идти босиком на Дон. Все другие смыслы – суета сует. А еще – вернуться сюда к старости, чтоб просыпаться рано утром и смотреть из окна на луга за Доном, на озера и туман. Встал, облепленный старческими снами, выглянул в окошко и стоишь, завороженный туманом, мерцанием воды вдалеке и графикой дубравы за озерами, и мучаешься: тебя манят, и ты готов, но что делать дальше, не знаешь. Просто смотреть? Или собрать удочки и бежать, задрав штаны, на рыбалку? Смешно же – старик в роли мальчика… Что делать-то?

А может, заклинание какое-то произнести, согнуться – и вдруг отрываешься от земли, медленно, и поднимаешься выше, выше, распираемый холодком в животе и радостью. И улетаешь к чертовой матери – вот и вся загадка. Некоторые называют это инсультом.

Жили-были

На берегах Дона всегда люди жили; вон, сорок тысяч лет стоянкам в Костенках… Раньше Дон был живым, и люди были с ним одной крови; в высоком береге кто-то обустраивал ступеньки, пастухи приводили коров, лошадей и коз на водопой, стаи уток и гусей вольно плавали на тот берег, мальчишки строили трамплины и устраивали шумные игры в реке, а по мосту понтонному шли на заливные луга трактора, комбайны и «полуторки», мужики на телегах ездили через Дон заготавливать на зиму сено; даже на лодках сено возили; колхозники приходили сюда купаться на закате, рыбаки с удочками ходили на озера и на тот берег, и им всегда было, о чем рассказать и показать руками.

Раньше заря в деревне начиналась сплошным петушиным хором на все голоса: и басы, и дисканты, и со всех сторон – кто кого молодцеватей да подбоченистей!

Полно было жизни на Дону!

А теперь… Бесполезно пытаться войти в одну и ту же реку через полвека после детства. Дон меня не узнал. Чужой и холодный. Даже страшноватый – кто знает, что там, в его мутной глубине? Ступенек теперь никто не делает; полчаса искал я по обрыву спуск к воде и, наконец, спрыгнул. Метелики почти не было, минут сорок я, забравшись в воду по пояс, шарил руками по дну. Десятка два личинок я все-таки нашел. Снарядил «резинку» и был уверен, что теперь вся рыба – моя. Однако даже на метелику клева не было – так, за два часа раза три царапнул кто-то мою наживку, и все. И ни одного живого человека я на реке не видел.

Дон теперь течет сам по себе – не кормилец он больше и не поилец. Не тянут сети рыбаки, и нет мальчишек, чтоб играть в «рули», орать на всю реку и прыгать с трамплина, и никто не купается больше в реке – грязная слишком и какая-то неуютная, больная... Уток, гусей и рыбаков не видно: прежнее рыбное раздолье закончилось, да и некому особо рыбачить, а птицу дачники не держат и на Дон купаться не ходят; ставят себе баньки за глухими заборами и живут особняком. На улицах не здороваются, как прежде, с незнакомцами и не спрашивают: «Ты чьих будешь?», и не затевают неспешных разговоров о погоде и урожае, о том, кто умер в селе, и кто у кого родился; на машинах вжик – и только гарь бензиновая по пустынной улочке, на которой даже куры давно уже не попадают под колеса, а в лужи после благодатного дождя ни одна свинья не забредает понежиться в теплой черной грязи.

И утро начинается иначе: случайный петух прокукарекает свою здравицу, издали ему кто-нибудь из коллег отзовется, и тишина. Потом еще одна попытка вернуть прошлое прозвучит над сонной деревней, и опять тишина; будто и не сонная она, а полумертвая, и на петушиные здравицы рада бы подняться, да сил нету…

На тот берег Дона к озерам, дубравам и пойменным лугам уже не попасть: понтонный мост однажды снесло половодьем, и с концами. После войны мост восстановили, а в век инноваций и нанотехнологий – никак. Возле заповедного озера Погоново ныне барские угодья – зона отдыха, охоты и рыбалки, а в окрестностях – роскошные пастбища для мясного бизнеса больших господ. А мостик копеечный не ставят, чтоб смерды не мешали им думать, как обустроить Россию.

И давно уже нет моих друзей детства. Один, здоровяк, умер от гангрены: ногу на лесопилке отрезало. Второй по тюрьмам пошел. Еще в юности он пьяного обобрал, и его в колонию отправили. Отсидит, выйдет и пьянствует. Опять посадят. Третий куда-то уехал, не оставив знаков из наших детских игр в казаки-разбойники.

Говорят, приезжал сюда как-то барин на джипе, пьяненький, переоделся в лохмотья, взял удочки и босиком пошел на Дон. Сказал родственной старушке: ты, дура, ничего не понимаешь: на Васильевский остров я пришел умирать!

Но он опоздал, как и я: Дон уже был равнодушным и никого не узнавал.

И уже много лет метелика вылетает на Дону без меня. Из своей колеи я стал намного меньше видеть. В детстве – видел: облака, синюю бездну, яблони, вишневый или сливовый «клей», муравьев, траву, вулканчики родников. Муравьев мы кормили гусеницами. Искали в саду и несли к муравейнику, чтоб посмотреть сражение. Зорьку почти каждый день видел. За яблоками лазили в сады, за грушами; живой помидор или огурец оботрешь рукавом – они и пахнут совсем не так, как магазинные, и вкус другой. А трава-мурава – у нее такие семена были, колечками. Мини-орешки. Целыми днями мы дома не появлялись, и руки, конечно, были грязными, но болезни за нами не успевали.

…А еще звездное небо ранним утром, когда часа в два ночи мы шли с удочками, спотыкаясь в полной темноте, на Дон или озера, чтоб успеть к зорьке, – бархатное небо со звездами опускалось прямо на дорогу, и больше я в своей жизни к нему не прикасался.

Когда-нибудь я вернусь туда. Насовсем.

Предисловие автора

Странички прошлой жизни. 1. Чем пахнет детство.

Странички прошлой жизни. 2. Про ерша.

Странички прошлой жизни. 3. Когда мы были бессмертными

Странички прошлой жизни. 4. Грешные дети

Странички прошлой жизни. 5. Поединок

Странички прошлой жизни. 6. На память разводящимся

Странички прошлой жизни. 7. Рок-музыка на Домостроителей

Странички прошлой жизни. 8. Под стук колес и барабанов

Странички прошлой жизни. 9. А ты подписался добровольцем?

Странички прошлой жизни. 10. Сальвадор Дали и мясо