В комсомол я вступил по необходимости: на журфак в те годы не принимали без комсомольского билета; мы считались бойцами идеологического фронта, и предполагалось, что членский билет дает как будто дополнительную гарантию верности. Цена этих гарантий обнаружилась довольно скоро, когда в стране в очередной раз был объявлен новый поворот, и комсомольские и партийные руководители снова оказались в первых рядах – теперь уже в борьбе за капитализм, разумеется, с человеческим лицом.
Лицо оказалось хорошо знакомым. Поскольку и в этом новом деле опять преуспели те, кто преуспевал в деле старом: народившиеся банки и новые административные органы возглавили люди, прошедшие комсомольскую школу, они же получили в собственность заводы, газеты, пароходы.
Немного погодя, чтобы метаморфоза не выглядела столь очевидной, понадобилось некое удобное объяснение, и оно было быстро найдено: моральный кодекс строителя коммунизма, пояснили сомневающейся публике, ничуть не отличается от христианских заповедей. Потому, дескать, и нет резона упрекать кого-то в стремительном нравственном перерождении.
Но если вспомнить, что в основе коммунистического мировоззрения лежит неутихающая классовая борьба, а христианское вероучение, насколько известно, исходит из любви к каждому человеку, то тезис, пожалуй, трудно считать верным.
Именно поэтому, я уверен, 120-летие комсомола в стране отмечать не будут. Пока же в стране (Воронеж не исключение) широко, всю неделю празднуется его 100-летие. Празднует и власть (она из комсомола вышла), и левая оппозиция (которая считает комсомол своей собственностью).
Конечно, нет ничего дурного в том, что люди с удовольствием вспоминают свою юность, поскольку юность одинаково прекрасна и у комсомольцев, и у беспартийных.