17.05.2019, 09:37 
Весной обостряется все, включая отношения – и не только романтические. Экстремальными становятся отношения со своим внутренним и внешним миром, с другими людьми. Как «весеннее обострение» обнажает диагнозы не только пациентов с психическими отклонениями, но всего общества? Где проложена граница между патологией и нормой, и так ли она принципиальна для достойной и счастливой жизни рядом друг с другом? Обо всем этом «Горком36» беседует с главным психиатром Воронежской области Александром Седневым.
О весеннем обострении
– Александр Алексеевич, в нашем обществе в ходу такой иронично-презрительный термин по отношению к вашим пациентам – «весеннее обострение». Он соответствует действительности?
– На самом деле те, кто состоят на учете у психиатра и принимают медикаменты, «весеннему обострению» подвержены гораздо реже и переносят его легче, чем те, кто к нам не обращался вообще. А тревожные состояния обостряются, когда начинаются все остальные соматические обострения при сезонном энергетическом износе: гипертоническая болезнь, авитаминоз, вегетососудистые нарушения. Ведь даже в электронных часах стрелочка начинает дергаться, когда батарейка «гаснет». Человек при весенней нехватке энергии тоже «дергается» – испытывает неуверенность и тревогу. И по мере увеличения солнечного света пробуждается заново вместе со всей природой, в соответствии с сезонными биоритмами. Но то, что изначально было заложено в нем не гармонично – так же не гармонично, «не симметрично» и пробуждается. А у нас в стране большинство людей несут в себе такой депрессивный фон. Во многом это связано и с масс-медиа, где все меньше здорового позитива. Я в силу профессии наблюдаю, кто и как подает информацию, и вижу, что даже на традиционных каналах теперь есть передачи, где очень грамотно, в формате нейролингвистического программирования и недирективного гипноза, воздействуют на сознание. В целом, в силу разных факторов, психической патологии в обществе становится все больше.
– Воронежцы знают две психиатрические клиники – в Тенистом и в Орловке. В чем разница между ними?
– Никакой четкой дифференциации уже давно нет. Принято, что стационар в Тенистом – городская клиника, а в Орловке – для пациентов из области. Раньше так и было. Но теперь почти треть пациентов Тенистого – жители области, а в Орловке становится все больше городских. Это связано с тем, что каждый ищет «своего» врача или, например, не хочет сталкиваться с односельчанами. Мы идем навстречу пожеланиям людей. Четкие профили сохранились лишь в детских отделениях. Дети с различными невротическими расстройствами лечатся в больнице в микрорайоне Тенистый, а с более сложными и тяжелыми диагнозами – в Орловке. Там же расположено отделение для пациентов со смешанной патологией, в том числе для больных туберкулезом. А неприятие наших пациентов в обществе порождено страхом. Пугает всегда то, что непонятно, будь то другой склад души, другая религия или цвет кожи. Но этим людям очень нужны внимание и забота – и со стороны медперсонала, и социальных служб, и всех окружающих. Всегда ломается быстрее то, что устроено сложнее.
О гении безумия
– То есть психическая патология – это другой, более сложный склад души?
– Гений и безумие – тема вечная. Камень преткновения вот в чем. Тот, кто несколько по-другому видит мир и при этом может донести свое видение до других, например, до зрителей – такой человек действительно считается гениальным. Но если он не может проложить эти мостики между своим «неправильным» видением и «правильным» обществом, то его состояние воспринимается как психическая патология. Поэтому так важно творческое самовыражение любой личности. В Москве уже работают мини-театры, в которых задействованы наши пациенты. Создаются специальные творческие реабилитационные программы. Метод маскотерапии психиатра, скульптора Гагика Назлояна получил всемирную славу. Назлоян предлагал пациентам с шизофренией самим вылепить свое лицо. И когда человек в процессе воссоздания своего образа, переноса черт своего лица в другое пространство добивался максимального сходства – он выходил из своего больного внутреннего мира и начинал социализироваться. Ведь самое главное в терапии – вернуть такого пациента в общество. Если он адаптируется в большом мире, в профессии, то часто становится незаурядным сотрудником, и иногда более эффективным, чем «гомо вульгарис», то есть человек обыкновенный. А наши люди всегда необыкновенны и во многом даже более сапиенсы – более разумные, чем все остальные. Главное – научить их взаимодействовать с окружающим миром.
Сейчас на уровне Госдумы обсуждается создание интернатов нового типа для таких больных – как лечебно-реабилитационных подразделений, где пациентов расселят по интересам и где им, в соответствии с интересами, будут прививать новые профессиональные навыки с последующей интеграцией в общество. Это уже будут не изолирующие от общества учреждения, а интернаты, работающие в режиме открытых дверей. Потом из них всегда можно будет выйти в большой мир и начать новую самостоятельную жизнь. На Западе такие больные под патронажем врачей и соцработников уже живут целыми сообществами. В Англии по госпрограмме расселения им выделили небольшие квартиры по типу наших малосемеек.
О родных и далеких
– Все-таки лучший патронаж и лучшая реабилитация для таких людей – это домашняя обстановка, родные и близкие. Получается, семья сама готова отдать в интернат своих «необыкновенных» родственников?
– К сожалению. В наших южных республиках в интернатах нет никакой необходимости. Больной человек, особенно если он пожилой – всегда в окружении и на попечении родных и близких. Независимо от достатка. А у нас, к сожалению, от пожилых членов семьи чаще избавляются как раз состоятельные семьи, где хотят жить красиво, и чтоб никто не мешал. Мы, психиатры, постоянно наблюдаем такие истории, которые все чаще развиваются в судебные иски.
– В чем предмет таких исков?
– О признании недееспособности больного родственника. Например, семья начинает слать письма во все инстанции, включая психоневрологический диспансер, с просьбой признать пожилую мать или бабушку невменяемой. Разбираемся на комиссии – вполне разумная бабушка. Но родным через органы опеки и через размещение в интернате нужно от нее избавиться. Начинаешь копать чуть глубже – а там уже и дарственная на квартиру внуку подписана, или подарена приличная сумма денег. И бабушка больше не нужна. У нас же действительно есть больные, которые по многу лет находились в интернате для психохроников, а родственники проживали в их квартирах на правах охраны или будучи совладельцем с последующим переходом имущество в их полную собственность. Обычно такие семейные планы начинаются с вызова психиатрической бригады «скорой» – мол, человек буйный и опасный. Обращения уходят и в полицию. Но нередко бывает, что мы, психиатры, на судебно-психиатрической комиссии отказываемся признавать человека невменяемым – вот тогда жалобы и иски направляются в суд на обжалование такого заключения.
Сейчас в производстве много гражданских дел, связанных с оспариванием психического здоровья своих близких. Так называемых близких. Но бывает, что и сами люди, которых родственники пытаются признать психически больными и социально опасными, начинают защищаться и через суд оспаривать свое размещение в интернате. Есть уже выигранные дела. Люди доказали свою вменяемость и даже добились сохранения за собой имущества и выселения родственников из их квартиры. К сожалению, такая обстановка в семье может послужить пуском к развитию реальных психических расстройств. Любви между ближними сейчас все меньше, а агрессии все больше. Любить надо людей, а вещами пользоваться. К сожалению, в наше время бывает все наоборот.
– Есть ли в психиатрии определение такому явлению?
– Это не психические, а нравственные проблемы – потеря социальных ориентиров. К нам на прием родители приводят своих детей – тоже с подозрением на «ненормальность». Вот, например, как одна мама, по моей просьбе, описала свою «ненормальную» дочь-подростка: «Грубит, оговаривается, пытается мною манипулировать. Своим грубым поведением доводит меня до бешенства. Не ценит то, что родители для нее делают. Вечно обижена». Но ведь дети – это зеркало самих родителей и в точности отражают поведение старших! В данном случае я вижу не психическую патологию, а отсутствие в семье взаимного уважения и любви. В первую очередь – к своему ребенку.
Другой пример – мой пациент с реальным психическим расстройством. Мы лечили его от острого галлюциноза, который потом перешел в хронический. Пациент осознавал свое патологическое состояние и уже сам мог разделять в сознании две свои реальности. Он понимал, что если появляются голоса – значит, так проявляется его болезнь. И научился с этим жить. Работал инженером, имел авторские патенты, грамоты. Пользовался большим уважением в коллективе. Да, этот человек психически болен, но при этом намного здоровее и полезнее для общества многих «нормальных».
О «карательной психиатрии» и коммерческой психотерапии
– От самих психиатров многие шарахаются не меньше, чем от людей с психическими отклонениями. Все еще на слуху термин «карательная психиатрия».
– Кто кого карал – тоже вопрос, и жертв было всегда две: и тот, кого закрывали в лечебнице, и сам врач, вынужденный выполнять все эти инструкции. Ведь психиатров приспосабливали к государевым делам тоже принудительно. Никаких регламентирующих документов не было, зато работали телефонное право и другие рычаги воздействия.
– С другой стороны, сейчас в Воронеж стремительно расширяется рынок услуг всяких психологов, гештальт-терапевтов, коучей. И значит – растет спрос. Как сориентироваться на этом рынке?
– Да, психологическая помощь сейчас очень востребована, но не регламентирована законодательно. На Западе модно и рентабельно иметь своего психолога, чтобы нерешенные проблемы не превратились в заболевание. У нас психологов выпускают различные учебные заведения, без необходимой стажировки и допуска к работе. Некоторые работают даже под вывеской психотерапевтов. Нет четкого понимания о психотерапевтической помощи психологами. Не все понимают разницу между обычным психологом и медицинским, клиническим психологом. В любом случае клиент выбирает себе подобных. На яркую вывеску с высоким ценником не поведется тот, кто действительно ищет профессионала и хочет разрешить глубинные проблемы в душе.
– А куда ему идти?
– К сожалению, высокопрофессиональных психотерапевтов в каждом регионе России можно сосчитать по пальцам. В отличие от психиатрии, сфера психотерапии в стране за последние 20 лет почти разрушена. Уже второй год в Госдуме решается вопрос о передаче первичной психотерапевтической помощи в поликлиническое звено – участковым врачам общей практики. Психиатры возражают. Потому что для оказания помощи «пограничным» пациентам профессиональных знаний требуется еще больше, чем при тяжелых психических расстройствах. Этих знаний на ускоренном курсе не получишь. И мы с коллегами выступаем не за ускорение, а за профессионализм.
О двух процентах
– Можете ли определить «на глаз», сколько в Воронеже психически больных людей, которые к вам не дошли?
– Когда мы проводили сквозные исследования определенных социальных групп населения, то выявили 2% «наших» людей. То есть тех, кто имеет выраженные психические расстройства и нуждается в постоянном диспансерном наблюдении психиатра, даже без их желания.
– Речь идет о принудительной госпитализации?
– О недобровольной. Мы устанавливаем за человеком диспансерное наблюдение в соответствии с тяжестью заболевания и независимо от его желания. Решение о необходимости установления диспансерного наблюдения принимается комиссией врачей-психиатров. Согласно закону «О психиатрической помощи», пациент также может быть госпитализирован без его согласия и без согласия его законного представителя до постановления суда, если его обследование и лечение возможно только в условиях стационара, а психическое расстройство является тяжелым и представляет собой непосредственную опасность для него самого или для окружающих. Но эту социальную опасность могут определить только органы полиции. А принудительное лечение, а значит, и госпитализация может быть только по решению суда.
Впрочем, агрессии в обществе сейчас хватает и без наших пациентов. В структуре правонарушений психически больные люди тоже составляют всего 2%. Но эти два процента всегда очень резонансные, в отличие от подавляющего большинства случаев, когда убийство или кражу совершил человек «обыкновенный».