05.04.2022, 13:16 
Середина 50-х, рабочий поселок Рамонь под Воронежем, и наш дом на улице Советской. Детская память обрывочна, но что-то оттуда сохранилось навсегда.
У нас была корова, но я совсем ее не помню. Зато помню, что зимой у нас в сенцах жил теленок, и это полностью изменило запахи в доме – смесь молока, мочи и соломы.
Матушка старалась приучать меня к труду. Давала, например, качать на коленях огромную банку со сливками, в которой происходило чудо: в ней появлялись комочки масла.
Еще мы с отцом чистили двор от снега, и кажется, что в те времена зимы были намного снежнее, с громадными сугробами; в них можно было выкапывать ходы и целые комнатки, в них был уютный запах зимы. А после лазанья по сугробам так приятно было сидеть у печки, подбрасывать поленья и смотреть на огонь.
Зимой отец хаживал на рыбалку, но меня брал редко, и рыбалка была совсем иной, чем летом. В памяти остался толстый лед с трещинами от мороза, лунки и ощущение закрытой двери в таинственный мир подо льдом. Сам отец становился похожим на сторожа или на Деда Мороза, а рыбешки его были заледеневшими и некрасивыми.
Зимой же из-за меня погиб наш дворовый пес Тарзан, похожий на кавказскую овчарку. Откуда-то в нашем доме появился котенок, и я вышел во двор, держа его на руках. И тут случилось страшное: добрый обычно Тарзан с рычанием бросился ко мне, пытаясь добраться до котенка, я в ужасе бросил его, и увидел первое в моей жизни убийство. А потом отец и милиционер стояли в конце двора, Тарзан убегал от них по огороду, милиционер дважды выстрелил, и матушка увела меня в дом.
Запахи стружек – отец столярничал, и сам делал из некрасивых досок настоящие стулья, лавки, стол и много чего еще, и в мастерской, устроенной в сарае, стоял запах древесины и красок; мне нравилось что-нибудь строгать и казалось, что отец напрасно беспокоится: да не поранюсь я рубанком или фуганком, просто хочется побыстрее самому научиться превращать доску во что-то полезное и красивое.
В том же столярном закутке он сделал мне городки, каждой бите мы присвоили имя, и с друзьями играли в них в любое время года.
Весной мы с отцом смолили лодку, стоявшую во дворе, и она заранее пахла рекой, кувшинками и лилиями.
Летняя речка Воронеж была совсем другим миром, чем дом, двор или улица, и каждое плаванье на лодке было путешествием в другое измерение, в котором сквозь толщу воды видно дно, узоры водорослей, пугливых рыб, разбегавшихся от нас, как стайка мальчишек.
Под бугром над рекой был песчаный пляж, куда мы ходили купаться. А напротив пляжа – остров, и туда можно было перейти вброд, поднимая руки с одеждой, потом, по колено в воде, по тропе через заросли тростника. На фоне желтого песка там плавали не только мальки, но и рыбы побольше - плотва, красноперки и окуни; мы забрасывали удочки перед собой и видели, как рыбы подплывают к крючку и дергают наживку. Рыбалку на острове я не помню, а тропу – очень. Я б и теперь по ней погулял.
Однажды мне под коленку присосалась большая пиявка, а я не чувствовал ее. На берегу мальчишки закричали: глянь, глянь! – и я ужаснулся, стал отрывать ее, и никак, а потом из крошечной ранки потекла кровь; я залепил ее листом подорожника – средством от любых порезов и ран у мальчишек, но кровь еще долго сочилась по ноге. А пиявку ту мы с мальчишками забили насмерть концами удочек. Вот, других пиявок в своей жизни я и не помню.
…С соседским мальчишкой мы шли по разные стороны улицы и швырялись друг в друга камнями. Один из них попал мне в глаз; лишь много позже я понял, какой бедой это стало для отца и матери, они возили меня к врачам в Воронеж, и глаз остался цел.
Еще мы ходили на футбол; команда Рамони называлась, как и воронежская, «Труд», и один игрок, который часто «обматывал» соперников, мне особенно нравился, а главный бомбардир, популярный у мальчишек, нравился меньше. Много позже, играя в дворовой команде «Алмаз» на «Кожаный мяч», я и сам любил «обматывать», но истоков этого не помнил.
А осенью машины возили по улице свеклу на Рамонский сахарный завод; машины трясло, и свекла иногда падала, но мы лихо цеплялись за задний борт полуторки и сбрасывали добычу. Подбирали и несли ее домой – просто, мол, собрали на дороге. Еду в семью принесли. И с удовольствием ели потом сладкую пареную свеклу.
Но главным лакомством на улице был кусок хлеба, смоченный водой и посыпанный сахаром. Выйдешь с ним, и кто-то наверняка подбежит с криком «Сорок восемь – половину просим!». И надо успеть раньше крикнуть «Сорок один – ем один!». Но потом всегда делились: одному ж неинтересно есть. Да и жмотом быть не хотелось.
У друга моего детства Валерки в доме был земляной пол. Теперь это кажется экзотикой, а тогда такой дом по сравнению с землянками был большим благом.
Фото: 60-е годы. Этюд Ксении Успенской (1922-2019), который хранится в фондах Краеведческого музея, называется "Профессорский корпус". Район СХИ. Взято у Олег Филатов, соцсеть «Одноклассники».
Начало смотрите здесь