31.03.2021, 10:19 
В воронежском Доме актера в понедельник, 29 марта, наградили победителей ежегодной театральной премии «Браво!». Среди прочих критики отметили работу актера Воронежского государственного театра драмы имени Кольцова Егора Козаченко в спектакле «Бумажный солдатик» (по повести «Будь здоров, школяр!»). Артист воплотил образ Жени Колышкина – вчерашнего школьника, попавшего на фронт.
Корреспондент «Горкома36» взял интервью у Егора Козаченко.
По тексту и болевым точкам
– Критики и журналисты высоко оценили Женю Колышкина в вашем исполнении. Как вы чувствуете своего персонажа и – если вспомнить, что повесть автобиографическая – Булата Окуджаву?
– Мне сложно ответить по поводу Окуджавы, так как мое с ним взаимодействие происходит только на уровне текста и песен. Но он также является персонажем спектакля, который существует как бы над всей этой историей и является ее рассказчиком.
Женя Колышкин мне близок, хотя у нас большая разница в возрасте: он только окончил школу, а мне 30 лет. Так что, скорее, это взгляд со стороны, вспоминание себя в этом возрасте и трансляция чувств человека, не понимающего войну. «Бумажный солдатик» – это история про взросление, причем молниеносного и в короткий период, история про трансформацию – от пацана до человека, которого война сломала.
Мне нравится, как спектакль структурирован: по его ходу Колышкин что-то открывает для себя – дружбу, любовь. Даже немцы открываются для него с другой стороны, он, к примеру, говорит: «Они тоже книжки читали». Не все хотели убивать, это какое-то стечение обстоятельств. В таких нюансах я ищу болевые точки, на которые опираюсь в роли. Мне не передать ощущения человека, который побывал на войне, я даже близко не могу представить, каково это. Но я могу передать эти чувства на уровне «хорошо» или «плохо», «больно», прикоснувшись к текстам Окуджавы и его песням.
– Под «взглядом со стороны» вы понимаете неполное проживание роли?
– Да, потому что я могу лишь прикоснуться к этой истории. В конце я плачу – так мне больно, но не на столько, как тому, кто действительно был на линии фронта.
– Помимо песен, когда подбирали «ключи» к роли, обращались к просмотру военной хроники, биографиям своих дедов и прадедов, фильму «Женя, Женечка и «Катюша» Владимира Мотыля, который снят по этой повести Окуджавы?
– Так сложилось, что военная тема мне близка, я из семьи военных. Братья, дяди, отец – все зенитные ракетчики. Я родился и жил в военном городке – закрытая территория, стратегические объекты. Видел, как военные относятся к жизни. Они все время находятся в напряжении от того, что вдруг придется нажать на кнопочку. А мой брат – сапер, служил в Чечне, и, когда он приезжал в отпуск, собиралась вся семья за столом и просто смотрела, как он ест. Все это выглядит, как будто, человек из другого пространства попадает в мирную жизнь. Какие-то наблюдения, думаю, мне пригодились.
Но все это, опять же, не сравнить с тем ужасом, что был в 1941-1945 годах. Своими глазами войны я не видел, но в роли я ее на себя «примерил». Мой прадед погиб на войне, я знаю о нем только по рассказам.
Когда велась работа над спектаклем, я обращался к истории города. В Воронеже шли ожесточенные бои, а вот Ярославль, откуда я родом, война не коснулась. Наш реквизитор Клавдия Семеновна в годы войны была ребенком и помнит, как через Воронеж проходила линия фронта. Все это тяжело. Когда ты берешь на себя судьбу персонажа, срастаешься с образом и текстом, выходишь на сцену, ты переживаешь так, как за себя, потому что это уже ты.
– Ну а фильм с Олегом Далем смотрели? В одной из рецензий на спектакль написали, что в некоторых сценах вы говорите его интонациями. Вы это делали сознательно?
– Специально точно нет. Если так вышло, то, возможно, потому что у меня музыкальный слух, и я быстро улавливаю речевые особенности. К тому же многие тексты о войне схожи своей поэтичностью. Фильм, конечно, смотрел. Не знал, что было сравнение с Далем. Даже приятно.
В активном поиске
– Вы говорите, что «примеряете» роль. Для вас роль – это костюм?
– По-разному. Если говорить о «кухне», то бывают случаи, когда ты идешь от внешнего к внутреннему, а бывают, когда наоборот. Когда это сложная драматическая история, и ты исполняешь героя, а не характерного персонажа, невозможно его «придумать», не пропустив через себя. А бывает, когда тебе дают обувь на два размера больше, и у тебя получается какая-то особенная походка, потом у персонажа появляется речь и другое «наполнение». Во втором случае я примеряю костюм, да. Но в процессе работы ты все равно его наполняешь: на сцене нельзя быть просто костюмом, зрители в это не поверят. Просто это такие роли, в которых не надо «копать» сильно вглубь, так как поступки персонажей этого не предполагают.
Когда воплощается комедия или какая-то другая яркая форма, то я на сцене чаще примеряю костюм, а когда что-то серьезное и драматическое – кожу. Женя Колышкин как раз из числа таких эмоциональных ролей, которые я через себя пропускаю. А после «Чайки», где я играю Треплева, и вовсе неделю из жизни теряю, там у меня сильное погружение.
– А вам больше нравится примерять «костюм» или «кожу»?
– Организм так устроен, что хочет примерять костюмы, потому что стресс он не любит. Так что «костюмы» мне нравятся больше, но не потому что это проще – это все-таки тоже большая работа и поиск наполнения, просто «кожа» – это стресс, и было бы странно, если бы мне такое нравилось. Зритель потом сел в такси и поехал домой, а мне тяжело, потому что я только что умер на сцене, и мне надо как-то из этого выбраться, постараться впрыгнуть обратно в жизнь и пойти с собакой погулять.
Мне кажется не обязательно ввязываться в главную роль, чтобы показать себя. Мне нравится пинг-понг, когда я помогаю, а не тащу на себе. Мне даже приятнее бывает в эпизоде сыграть, потому что есть понимание, что ты важен, чтобы действие продолжалось.
– Вы играете и героев, и характерные роли. Как так вышло?
– Многое зависит от фактуры, и, наверное, мне повезло, что у меня она такая, как есть – я не высоченный красавчик с голубыми глазами, которому дают всех героев. Это открывает возможности для экспериментов и поиска, во многом поэтому, как мне кажется, после роли Треплева в «Чайке», который по своей природе – герой-неврастеник, режиссеры меня попробовали в необычных ролях, в том числе, в спектакле «Академия смеха» (играл драматурга Хадзими Цубаки – И.Л.). Так что еще видение режиссера очень большое значение имеет. Глеб Черепанов в «Тиле» увидел меня в роли монаха, а я обалдел, когда себя в распределении увидел, потому что это возрастной персонаж.
Но вообще, когда ты уже проходишь определенный путь, уже сложно делить артистов на героев и характерных. В этом и есть кайф театра: сегодня ты играешь героя, а завтра бомжа. Это очень легко миксуется, и ты это пробуешь. Но в нашем деле всегда есть риск, что зритель тебя запомнит одним персонажем, и ты станешь не актером, а тем, кого сыграл. Поэтому наблюдение за жизнью, поиск новых средств для нас очень важная штука. Быстро все приедается. Недавно, к примеру, смеялись, что за мной закрепилась роль пьяницы: в «Продавце дождя» у меня сцена, в «Бумажном солдатике» и «Тиле». Но и это – поиск. В «Солдатике» это какое-то адреналиновое опьянение, в «Тиле» – патологическое.
А можно ли обмануть?
– Для вас это десятый сезон в театре драмы. Что изменилось в актере Егоре Козаченко за десять лет?
– Когда ты только выходишь из вуза, у тебя неточное понимание профессии. Ты приходишь в театр со своим представлением о нем, а это бывает обманчиво. Многие, поработав сезон-два, понимают, что напрасно потратили время и меняют работу. Что изменилось во мне? Стало больше опыта, я больше понимаю, как все технически устроено. Есть моменты, в которых очень легко обмануть, просто сделав паузу там, где надо, или определенным образом сказав фразу. Но все время «сидеть» на технике тоже нельзя, зритель почувствует. Это не кино, когда материал сделан с помощью множества дублей и склеек. Ты прямо сейчас выходишь и смеешься, любишь, умираешь. Но технические секреты очень нам помогают. С годами «трюков», которые позволяют быстрее и лучше достучаться до зрителей, становится больше.
Здесь ты постоянно работаешь с разными режиссерами, авторами, партнерами. Можешь побывать там, где никогда не был. Это обогащает.
– А есть ли разница восприятия у выпускников разных театральных школ? Разница в подходах к работе?
– Сейчас для меня разницы нет. Но когда ты выпускаешься, ты – немного продукт человека, который вложил в тебя что хотел и что знал. По-хорошему эта грань должна стереться, потому что невозможно играть разный театр на одной сцене. Но что-то остается в репетициях. Я, например, прихожу на них чистый. Мне важно, чтобы сначала мне дали какие-то вводные, и тогда мы приступаем к работе. А кто-то приходит уже с выученным текстом.
«Не было выбора»
– А как вы решили стать артистом, когда вся семья – военные?
– Маме спасибо. Она знает, насколько тяжела профессия военного. Ты отучился – и тебя отправляют куда-то далеко, и ты сидишь под землей рядом с ядерным оружием. Насмотревшись всего этого, мама подумала, что не надо мне быть военным. Да и мне этого не хотелось. Я пошел в музыкальную школу, потом в театральную студию, а позже увидел театр. И, наверное, у меня уже не было выбора. Да и способностей у меня нет к точным наукам.
– Для вас это уже вторая профессиональная премия в конкурсе (а раньше была еще номинация на премию «Итоги сезона»). Какое значение она для вас имеет?
– Зрительская поддержка и любовь – это аплодисменты, а мнение секции критиков – это профессиональный взгляд на твою работу. Любому артисту приятно, когда он получает отзыв критиков. Но и то, и другое дает понимание, что все не зря. Спектакль «Бумажный солдатик» мы все очень хотели, работали сплоченным коллективом и достаточно долго, потому что сидели на карантине; жили в неопределенности, не знали, когда покажем его зрителям. От этого вдвойне радостно, что работу отметили.
